Пятое приключение Гулливера - Страница 61

Не заметил я также, чтобы средства, собираемые подобным путем, шли на развитие ремесла и торговли, способствующих, согласно известной доктрине, обогащению государства, или на создание обширного торгового флота, приведшего мое отечество к владычеству над самыми отдаленными странами мира: все шло на содержание огромной сухопутной армии, включавшей в свой состав даже и в мирное время около половины способного носить оружие населения страны.

Любое государство Европы разорилось бы, доведя армию до размеров армии лучшей из стран мира. Парламенты отказали бы в кредитах на ее содержание, финансисты не дали бы шиллинга такому правительству, а соседи постарались бы заблаговременно положить предел усилению его военной мощи.

Но армия Юбераллии никогда и ни в чем не чувствовала не-достатка. Это было любимое детище императора, и, по словам придворных, все подданные разделяли эту любовь, и каждый не состоящий в ее рядах готов был последнее отдать на ее содержание.

— Подданные, — сказал мне военный министр, — готовы не есть масла, лишь бы армия получила новые пушки.

Особенно больших расходов требовала постройка вокруг границ Юбераллии каменной стены, раза в два превышающей знаменитую китайскую. Стена эта, по мнению императора, должна была навеки оградить страну от вторжения чужеземцев. Попытка министра финансов сократить эти расходы путем уменьшения платы занятым на постройке работникам не достигла цели. Работники немедленно потребовали увеличения количества надсмотрщиков и полицейских, а так как народолюбивый правитель Юбераллии не мог не выполнить этого требования, подкрепленного к тому же рядом возмущений и бегством с работ, то экономия от мудрой меры была ничтожна.

Но что могло остановить высшую из рас, если речь шла об усилении ее мощи? Как только подданные узнали о том, что правительство нуждается в дешевой рабочей силе, так толпы преступников стали осаждать дворец, выражая желание искупить вину на этих работах.

Стоило кому-нибудь, где-нибудь и когда-нибудь — расовая совесть не признавала давности — непочтительно отозваться не только об особе императора и его семье, но и о лошади, которая имела честь носить эту священную особу, о карете, в которой он проехал, об одежде, которую он носил, о его дворце, обеде, горничной королевы и привратнике, стоявшем у дверей дворца; стоило осудить распоряжение министра, приговор суда; стоило плохо отозваться об управляющем винными откупами, правителе области, чиновнике, собирающем подарки, или даже о полицейском; стоило пожаловаться на свою жизнь, голодному сказать, что он голоден, нищему, что он нищий, рабу, что он раб, — как все они немедленно чувствовали порыв раскаяния и являлись ко дворцу просить милости императора.

Так как все подобные преступления совершались почему-то главным образом мужчинами в зрелом возрасте и притом способными к тяжелым работам, то постройка не чувствовала недостатка в рабочей силе.

Кроме лиц, совершивших то или иное преступление против законов государства, сословие преступников включало подданных, самим своим рождением поставленных в этот разряд: таковы были потомки короткобородых, все их родственники, все представители изгнанной из государства расы и все лица, в жилах которых текла хотя бы капля ее презренной крови, таковы были и все молодые люди низкого происхождения, еще не отрастившие бороды установленного размера. Пребывание их в столь юном возрасте на каторжных работах способствовало, по мнению правительства, выработке в них уважения к законам государства и обостряло мало развитую у низших сословий расовую совесть.

Размещались преступники, составлявшие довольно-таки многочисленную категорию подданных, в тех огромных домах, которые я справедливо принял за тюрьмы, и исполняли самые тяжелые работы под надзором особых надсмотрщиков, обладавших полной властью над их жизнью и смертью. Положением своим они, как уверяли меня, были довольны, и редкий не добивался права отбывать наказание в двойном и тройном размере, ссылаясь на совершенные ими нарушения уставов тюрьмы. Государь милостиво удовлетворял подобные просьбы.

Впрочем, бегство из этих тюрем тоже не было редким явлением, но бежали преступники вовсе не с той целью, чтобы избегнуть наказания; они бежали с одной целью: чтобы, добровольно явившись ко дворцу, накинуть себе на шею намыленную веревку.

Вместе с государем посетил я однажды лагерь преступников. Он произвел на меня неблагоприятное впечатление: жили преступники в тесноте, спали вповалку на голом полу, на пропитание им выдавалось только три биттля картошки и один биттль хлеба, одежды не полагалось никакой — они донашивали свою, пока она не свалится с плеч, и только тогда им разрешалось обращаться за помощью к своим сердобольным согражданам. Помещение было заставлено многочисленными приборами, облегчавшими телесные наказания, которым преступники подвергались за малейшие провинности. Описывать эти приборы я не буду и не потому, что не смог бы толково их описать, а только из опасения, что какое-либо из европейских правительств соблазнится и вздумает ввести их в свой обиход.

Признаться, несмотря на то, что мне во время моих путешествий приходилось не раз быть самому и видеть других людей в самых отчаянных положениях, мне было больно смотреть на этих несчастных, изнуренных голодом, побоями и непосильной работой.

Но оказалось, что и тут я, как всегда, ошибался.

Изнуренный вид преступников объяснялся совсем другими причинами: их замучила совесть, подсказывавшая, что они недостаточно искупают свою вину. Они торжественно поднесли императору ценные подарки, для приобретения которых на две недели отказались от своей порции хлеба, и как один человек заявили, что им дают мало работы.